Язык является хранителем национальной культуры народа, и поэтому языковые единицы могут стать источником любой информации, необходимо только научиться извлекать ее из них. Слово обладает особой стилистической окраской, коннотацией, может употребляться в нетипичных для него контекстах. Множество работ посвящено стилистически окрашенной лексике художественных произведений писателей и поэтов.

Творчество М.П. Шишкина неоднократно являлось предметом литературоведческого анализа в работах С. Оробия, Н. Лейдермана, Т. Кучиной, С.Н. Лашовой, М. Липовецкого и др.

Произведения Михаила Шишкина привлекли внимание исследователей сразу же после того, как были опубликованы. Его романы «Письмовник» и «Венерин волос» переведены на несколько иностранных языков.

Таким образом, определилась тема исследовательской работы «Выбор стилистически окрашенной лексики в романе М. Шишкина «Письмовник». Гендерный аспект». Актуальность темы исследования связана с тем, что язык Михаила Шишкина уникален. Это отмечают и читатели, и критики. В романе «Письмовник», по мнению исследователей, автор как будто и сам решил, что все в жизни есть только средство для составления слов в прекрасные фразы.

Цель работы – изучить роль стилистически окрашенной лексики в романе М. Шишкина «Письмовник», особенности ее гендерного аспекта.

Для достижения поставленной в работе цели необходимо обозначить и решить следующие основные задачи:

1. Дать общую характеристику понятию «стилистически окрашенная лексика».

2. Рассмотреть особенности статуса и функций слова в языке Михаила Шишкина.

3. Выявить в романе «Письмовник» черты эпистолярного жанра.

4. Показать, как в романе проявляются гендерные особенности языка.

Объектом исследования является роман М. Шишкина «Письмовник».

Предмет исследования – стилистически окрашенная лексика произведения М.П. Шишкина.

Практическая значимость данной работы заключается в том, что проблемы, затрагиваемые в ней, являются актуальными не только на сегодняшний день, но и сохранят свою актуальность в будущем, т.к. богатство языка М. Шишкина многогранно. У него есть чему учиться.

В данной работе применяются разнообразные методы исследования, способствующие достижению поставленной цели. Таким образом, используются:

• метод научного описания – при создании текста работы;
• метод анализа, при котором анализируемый предмет рассматривают со всех сторон и делят на ряд составляющих;
• метод наблюдения, при котором выводы делают на основе восприятия изменений объекта исследования;
• метод сравнения, при котором информацию получают путем выявления общих и различных признаков.

Данная работа включает в себя введение, две главы, заключение и список литературы.

Информационной базой исследования послужили учебники и учебные пособия российских авторов, материалы из специализированных журналов и сайтов Интернета. Большой интерес и значение для оценки языка М. Шишкина представляют труды С.П. Оробия, Муравьева В.С. и др.

Глава I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ К АНАЛИЗУ ЛЕКСИКИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ М. ШИШКИНА

 

1.1. Стилистически окрашенная лексика: понятия и виды

 

Под стилистически окрашенной (маркированной) лексикой понимаются лексические единицы, характеризующиеся способностью вызывать особое стилистическое впечатление вне контекста. Данная способность связана с тем, что в значении этих слов есть не только предметно-логическая информация, но и дополнительная (непредметная) – коннотации. В непредметной информации, которая заключена в лексических единицах, находят выражение не только экспрессивно-эмоциональные коннотации, а также отражается влияние различных стилеобразующих факторов:

– специфика функционального стиля;

– сфера общения;

– форма и содержание речи;

– жанр;

– взаимоотношения между адресантом и адресатом сообщения;

– отношение автора к предмету речи и др.

Кроме того, непредметной информацией являются и содержащиеся в некоторых лексических единицах исторически сложившиеся характеристики самого слова как вульгарного, неприличного, устаревшего и т.д., причем одна и та же лексема может совмещать разнообразные характеристики.

На данный момент в лексикологии не существует единой классификации стилистически окрашенной лексики. Общепринято подразделять стилистически окрашенную лексику на экспрессивно-эмоциональную и функционально-стилистически окрашенную (соотнесенную с функциональными стилями русского языка).

В работе Е.Ф. Петрищевой «Стилистически окрашенная лексика русского языка» дается более детальная систематизация стилистически окрашенной лексики. Автор в современном русском языке выделяет следующие типы стилистически окрашенной лексики:

а) лексика, сообщающая о сфере своего употребления;

б) лексика, характеризующая говорящего;

в) лексика, сообщающая об отношении говорящего к предмету речи.

Лексике, сообщающая о сфере своего употребления, включает слова разговорные и книжные. Разговорно окрашенная лексика характеризует сферу своего употребления как обиходно-бытовую (например, употребление слов «бывало», «ведь», «видно» в значении вводного слова; «высыпать» – появиться толпою; «застрять» – плотно попасть во что-нибудь так, что трудно высвободить; «напялить» – надеть с усилием, надвинуть что-нибудь; «втиснуться» – поместиться в неудобном для этого месте» и т.п.). Книжно окрашенная лексика характеризует сферу своего употребления как ту, которая возвышается над уровнем бытовой жизни (например, воздвигнуть, в продолжении, вследствие того, что, вышеперечисленный, ибо, конфигурация, опознать, потреблять, предварительно, произрастать, супруги, указанный, явление и т.п.).

Лексика, характеризующая говорящего, включает в себя слова, которые содержат характеристику самого говорящего, иначе говоря слова, которые не несут в себе информации ни о форме речи, ни о сфере общения, однако дают сведения о самом говорящем субъекте. Например, указывают на его принадлежность к конкретной категории носителей современного русского литературного языка. Так, например, лексические единицы типа воротиться (ср. вернуться), нынче (ср. теперь), сперва (ср. сначала) вызывают впечатление стилистической сниженности, т.к. сфера преимущественного употребления данных слов – обиходно-бытовая речь. Лексемы подобного типа характеризуют говорящего или как представителя интеллигенции с невысоким уровнем образования, или как выходца из народной среды. В тоже время слова импульсивный (ср. порывистый), обитать (ср. жить), полагать (ср. считать, думать), утрировать (ср. преувеличивать), утомление (ср. усталость), экстраординарный (ср. необыкновенный) встречаются по большей части в текстах, содержание которых возвышается над уровнем обыденности. Данные слова свидетельствуют о принадлежности говорящего к высокообразованной либо потомственной интеллигенции.

Лексика, сообщающая об отношении говорящего к предмету речи, включает слова, сообщающие об отношении говорящего к предмету речи. Данный тип стилистически окрашенной лексики подразделяется на две группы:

а) рассудочно-оценочные слова (обозначают отрицательные либо положительные предметы, действия и вызывают у адресата речи конкретное эмоциональное отношение к объекту речи);

К рассудочно-эмоциональным относятся такие слова, как безапелляционный, безвозмездный, благовоние, даровой, демонстративный (подчеркнутый), дилетант, зачинщик, коновал (врач), насаждать, наукообразный, обелить (оправдать), обречь, пустяк, рассадник, сговор, слишком, чрезмерно и т.п. Эмоционально-оценочная лексика сопровождается в словарях особыми стилистическими пометами (бран., ирон., шутл., неодобр., пренебр., презрит., укор., торж., ритор.), указывает на чувства, которые обычно вызывают предмет либо явление, соответствующим образом оцениваемые социумом.

б) эмоционально-оценочные слова (характеризуются способностью сообщать адресату речи об эмоциональном состоянии адресанта). В эмоционально-оценочных словах информация об эмоциональном отношении к предмету речи может наслаиваться на рассудочную оценочность (например, в словах журналюга, дуралей) либо слово может содержать только один из названных видов оценки.

В подгруппе эмоционально-оценочной лексики выделяются слова, содержащие отрицательную или же положительную эмоциональную оценку предмета речи (например, громила, вытворять (совершать какие-то отрицательные, нежелательные поступки), миндальничать (проявлять излишнюю мягкость), необъятный, гнусный, прихвостень (чей-нибудь приспешник), баловень судьбы и т.п.) и слова, которые эмоционально возвышают либо принижают предмет речи (такие, например, как воитель, благородство, чужестранец, мерещиться, озираться, приземлиться (сесть), стяг, умолкнуть и т.д.). Кроме того, к эмоционально-оценочной лексике относятся слова, которые выражают фамильярное, ироническое, шутливое, ласковое или снисходительное отношение говорящего к предмету речи (например, баловень, бедолага, благоверный, верхотура, глупыш, горемычный, доисторический, душераздирающий, егоза, недокормыш, капризулька, малышок, мордашка, дите и др.). Бранная лексика – это еще одна разновидность эмоционально-оценочной лексики.

При широком понимании стилистической системы литературного языка к стилистически маркированной лексике (в частности – лексике, характеризующей говорящего) относят слова, которые не входят в состав современного литературного языка: просторечные, жаргонные, диалектные.

Однако, несмотря на выявленные отличия, названные группы стилистически окрашенной лексики объединяют общие существенные признаки – наличие непредметной (дополнительной) информации и способность данной группы слов вызывать в сознании носителей литературного языка особое стилистическое впечатление. Данную способность стилистически маркированные (окрашенные) слова приобрели, «вобрав» в себя содержащиеся в специфических контекстах сведения о тех либо иных экстралингвистических обстоятельствах, которые не связанны с признаками самого обозначаемого словом предмета или явления.

 

1.2. Художественная лингвофилософия М. Шишкина

 

Язык М.П. Шишкина всегда вызывал интерес у исследователей. Так, например, достаточно внушительный ряд научных работ посвящен осмыслению статуса и функции слова в творчестве писателя.

Слово у М. Шишкина играет совершенно особую роль. Переплетаясь между собой, слова в произведениях писателя формируют совершенно удивительную картину мира. Такую простую и одновременно несущую загадочный неуловимый смысл. М. Абашева и С. Лашова подчеркивают, что «подлинный и неизбывный сюжет Михаила Шишкина – воскрешение мира через слово».

По мнению С. Лашовой, мотив языка проявляется на всех уровнях творчества писателя. В текстах Михаила Шишкина повествовательные мотивы «образуют микрофабулы». Традиционные фабульно-сюжетные связи в его произведениях ослабляются, а мотивы языка и слова, наоборот, проходят значительную эволюцию и образуют общий для всех произведений Шишкина метасюжет – воскрешение через слово. В романе «Письмовник» Володя в одном из своих писем напишет: «Я был убежден, что мои слова – это то, что останется после того, как все сегодняшнее, мимолетное сбросят в выгребную яму на бабушкином кладбище, и потому написанное мной – это сама важная, самая главная часть меня. Я верил, что слова – это мое тело, когда меня нет».

Об особенностях лингвоцентризма текстов Михаила Шишкина рассуждает в своей монографии С. Оробий. Автор анализирует жанровые и сюжетные особенности прозы писателя, показывает, как через слово границы его художественного мира становятся более проницаемыми.

Попытки понять статус слова в прозе Шишкина неоднократно предпринимали исследователи творчества писателя. Например, Ю. Брюханова, изучая эволюцию творчества Шишкина в плоскости отношений понятий «трагизм» и «слово», подчеркивает, что слово представляет собой смысловой центр художественного мира писателя, однако одновременно оно, если сравнить такие произведения, как «Взятие Измаила» и «Письмовник», «постепенно теряет свой онтологический статус».

Н. Хрящева рассматривает в текстах писателя религиозную концепцию слова, анализирует взаимоотношения понятий «слово» и «вещь», «вещь» и «телоподобие», подчеркивает «обогащение сознания в акте письма» и делает вывод: у Шишкина «все абсолютно живо, или способно оживать». Актуализируется экзистенциальное осмысление вещей, вступающих в диалог с человеком, что происходит благодаря слову в его библейском понимании «воплощенной возможности». Таким образом, «любая частица вещества, костей, земного праха получает в акте письма полагающийся ей статус вещи именно потому, что Слово способно осмыслять вещь и тем самым извлекать ее из «забытья»». По мнению И. Мотеюнайте, слово в творчестве М. Шишкина помогает преодолеть время, человек как бы существует одновременно в прошлом, в настоящем и в будущем именно через слово.

О.А. Гримова также отмечает, что в центре творчества писателя находится «художественное слово как высшая онтологическая ценность».

Итак, исходя из всего выше сказанного, можно сделать следующие выводы:

– во-первых, М. Шишкин не рассматривает слово как отдельную семантическую единицу; для писателя слово является устойчивым понятием реальности, которое побуждает к выстраиванию онтологических ценностей;

– во-вторых, художественный метод М. Шишкина открыт стилевым тенденциям русской литературы рубежа ХХ–ХХI вв.;

– в-третьих, проза Шишкина характеризуется такими чертами, как нелинейность повествования, совмещение в одном тексте разных исторических времен, немаркированность времени, которые позволяют писателю преобразовывать «язык изображающий» в «язык изображенный»; это делает слово более вещественным.

В прозе Шишкина язык, с одной стороны, можно рассматривать в качестве объективной реальности когнитивного и коммуникативного смысла, что соответствует классической парадигме языка, с другой – как литературный миф. Автор обращается к отношению «человек – язык – бытие», к идее устремленности написанного либо изреченного слова в некий высший коммуникативный континуум.

В целом язык представлен в текстах Шишкина как образ, насыщенный философским смыслом, что придает ему характер авторского мифа.

Глава II. СТИЛИСТИЧЕСКИ ОКРАШЕННАЯ ЛЕКСИКА В РОМАНЕ М. ШИШКИНА «ПИСЬМОВНИК»

 

2.1. Специфика эпистолярного жанра в романе Шишкина «Письмовник»

 

Введение пишущего персонажа в художественный текст, как правило, рассматривается исследователями с точки зрения творческой рефлексии. В большинстве случаев речь идет о некоем авторском метатексте. Литературу, активно использующую такого рода метатекст называют метафикциональной. Кроме распространенного типа персонажей, которые являются писателями по роду своей деятельности, и персонажей-читателей, о которых следует говорить отдельно, мы выделяем еще несколько групп актантов метафикциональной прозы. Например, повествователь, чья креативная функция артикулирована в тексте: когда повествователь сообщает, что это он пишет текст, который мы читаем. Или участники переписки в эпистолярном романе, которые тоже автоматически оказываются скрипторами. То же самое можно сказать о нарраторе в романе, написанном в форме дневника, «записок», бортового журнала, электронного блога и тому подобных форм.

Одной из основных философских гипотез, с точки зрения которых мы обращаемся к метафикциональности, является представление о том, что после «смерти субъекта» в постмодернизме философия и литература переориентировалась на «воскрешение субъекта». Под воскрешением субъекта исследователи понимают «стратегическую ориентацию позднего постмодернизма, фундированную отказом от радикализма в реализации установки на «смерть субъекта». Энциклопедия постмодернизма определяет цель воскрешения субъекта следующим образом: «программа «B.C.» ставит своей целью выявление субъекта в контексте вербальных практик, задавая акцент на реконструкцию субъективности как вторичной по отношению к дискурсивной среде (поздние Фуко и Деррида, П. Смит, Дж. Уард,
М. Готдинер и др.)».

То есть субъект воспроизводится текстом и в результате приобретает парадоксальный статус вторичного, но обладающего креативной функцией. Немаловажным в этом контексте является так называемый «кризис идентификации» (термин Дж. Уарда). То есть, имеющий место в современной культуре кризис человеческой судьбы. Размножение вариантов судьбы посредством нарративного варьирования приводит к тому, что сознание и дискурс для закрепления в ризоме вынуждены давать обратный ход процессу собственного развития (в данном случае скорее «распада») – и искать почву для нового конституирования, установления точек объективности и субъективности, поиска универсальных ценностей, от которых на протяжении длительного времени дискурс отказывался. «…Стратегией преодоления кризиса идентификации становится в современном постмодернизме стратегия коммуникативная: расщепленное Я может обрести свое единство лишь в контексте субъект-субъектных отношений – посредством Другого». Именно анализ искусственного восстановления коммуникации и представляет для нас основной интерес.

Воскрешение субъекта в русской литературе конца XX – начала XXI веков можно считать явлением не только метафикциональным (то есть, по сути, одной из возможных сюжетных ситуаций), но и металитературным – это глобальный процесс, имеющий прямое отношение к истории литературы, ее попытке повернуть время вспять, вернуть дискурсу «человеческое лицо». Актанты со скрипторской функцией берут на себя роль инструментов этого исторического процесса, внедряются в тело дискурса и в очередной раз деконструируют его, вынуждая структуру обрести центр. Наиболее очевиден этот процесс в тех текстах, где письмо является не только элементом сюжета, но и формой его реализации – там структура поддерживается жанром или особой жанровой трансформацией.

Рассмотрим это явление на примере романа Михаила Шишкина «Письмовник», написанном в форме эпистолярного романа. В данном случае (тенденциозном для современной русской литературы) речь идет не о жанре как таковом, а о том, что Жерар Женетт определяет как архитекст. Архитекстуальность – это трехмерная «связь, посредством которой текст включается в различные типы дискурса. Тут идут жанры и их детерминанты … тематические, модальные, формальные и иные».

В названном романе форма наиболее ориентированного на открытую коммуникацию жанра эксплуатируются для сюжета, построенного вокруг ситуации псевдокоммуникации. При этом текст содержит в себе немало отсылок к явлениям сакрального порядка.

Прежде чем говорить непосредственно о романе, обратимся к исходному жанру эпистолярного романа. О. Рогинская в своей работе «Эпистолярный роман: поэтика жанра и его трансормация в русской литературе» описывает жанр с помощью выстраивания значимых для него оппозиций, а также выделения интегральных и дифференциальных признаков. «Эпистолярный роман, – пишет Рогинская, – это роман в эпистолярной форме и одновременно роман с эпистолярным сюжетом. История о переписке героев рассказана в форме писем. Каждое из писем в составе романного целого одновременно является и «настоящим» письмом (для героев), и художественной формой (для автора). Эпистолярный роман как художественный текст возникает не как объединение отдельных писем в некую линейную последовательность, а как сложное многоуровневое образование, где тексты вставлены друг в друга по принципу матрешки, тип их взаимодействия – иерархический. Безусловно, здесь мы имеем дело с одной из реализаций модели «текст-в-тексте».

Роман Михаила Шишкина «Письмовник» противоречит канонам жанра уже на формальном уровне. Во-первых, переписка героев (солдата Володеньки и его невесты Сашеньки) не включена ни в какой внешний текст, не снабжена предисловием или информацией об «издателе». Таким образом, модель текст-в-тексте формально не реализуется. Однако при ближайшем рассмотрении (которому посвятил свою research-рецензию литературный критик Мартын Ганин [Ганин]) письма Володеньки являются текстом, реферирующим целый пласт военных мемуаров: это и книга военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого «У стен недвижного Китая», и автобиографическая повесть Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», и поэзия Константина Симонова, и многочисленные заимствования из записок путешественников более ранних времен. В то же время письма Сашеньки – это письма, свободные от цитирования или пересказа, но сильно зависимые от авторской лингвофилософии (обратимость языкового времени, нарушение синхронии и диахронии, приравнивание субъекта и события к языковому знаку и т.п.).

Автор не обрамляет эпистолярный текст, не задает ему рамку, не опосредуется персонифицированным нарратором, но, как и читатель, присутствует в тексте в качестве структурирующего начала. Примерно в середине романа, когда в боевые действия на Володенькином фронте вступают ихэтуани и тиф, а кроме того он жалуется на то, что почтовых оказий нет, становится понятно, что от Сашеньки его отделяет по меньшей мере лет пятьдесят-шестьдесят. А это значит, что переписки как таковой не происходит. Эпистолярный сюжет разрушается. «Диалог» между респондентами происходит постольку, поскольку автор выстраивает последовательность (чередование) их писем и называет имена, а читатель, в свою очередь, прочитывает эпистолярный сюжет в силу установки на его существование.

«В романе в письмах основной конфликт обнаруживается не в сфере отношений человека с миром, а внутри самой личности», – пишет Рогинская. Речь идет о внутрисобытийности. Именно в этом ключе происходит коммуникация (то есть, автокоммуникация) в романе Шишкина. Кому все-таки пишут персонажи – непонятно. Воображаемым или реально существующим, но не репрезентированным в тексте адресатам? Основным воспринимающим элементом становится читатель, на которого возложена функция осуществления коммуникации. Если воспринимающее сознание, связывающее двунаправленные риторические потоки, выступает в активной позиции, то можно сказать, что дискурс состоялся.

Рогинская выделяет несколько видов трансформации канона эпистолярного романа, из которых релевантными по отношению к тексту Шишкина мне видятся две:

а) Авторская рефлексия над коммуникативной природой письма и переписки, в частности, над типом отношений адресант-адресат: письма в прошлое, письма самому себе.

б) Игра с оппозицией «подлинное / вымышленное», реальные письма реальных людей в функции художественных текстов; возникновение произведений, которые функционируют между fiction и non-fiction.

Дополнительным элементом в этой структуре, обманывающей и в то же время актуализирующей читателя, становится специфический сверхсубъектный уровень. Это и есть то возвращение категории сакрального, о котором мы уже упоминали.

Текст начинается так: «Открываю вчерашнюю «Вечерку», а там про нас с тобой. Пишут, что в начале снова будет слово. А пока в школах еще по старинке талдычат, что сперва был большой взрыв и все сущее разлетелось».

Буквальная апелляция к библейскому тексту задает еще один модус, который впоследствии актуализируется не менее прямыми метафорами (фактически аллюзиями). Библейская легитимация лингвоцентричности в данном случае претендует на завершение некого цикла. В ежедневной газете пишут, что вначале снова будет слово и, более того, включают в этот сюжет участников сюжета эпистолярного. Первичность слова, таким образом, отменяет необходимость какой бы то ни было еще актуализации субъектов коммуникации, персонажи не должны даже выглядеть людьми – их имена, как, например, в «Голубом сале» Владимира Сорокина, – это, по большому счету, название для речевых потоков, моделей участников коммуникации. Невстреча сознаний, артикулированная на структурном уровне, не имеет значения, встреча на сюжетном уровне (подразумевается, что в конце Сашенька все-таки отправляется на встречу с Володенькой) – перестает выглядеть мистической, а на метасюжетном уровне эпистолярный сюжет работает без сбоев.

Не бессмысленным, кажется, в этом контексте обратить внимание и на то, что «все, еще не сказанные слова», существовавшие до взрыва (далее в тексте) – это метафора интертекста: «Причем все, якобы, существовало уже до взрыва – и все ещё не сказанные слова, и все видимые и невидимые галактики. Так в песке уже живёт будущее стекло, и песчинки – семена вот этого окна, за которым как раз пробежал мальчишка с мячом, засунутым под футболку». Возможность переписки двух субъектов, коммуникация между которыми не должна состояться по причине значительного временного разрыва, – это интертекстуальные отношения. Текст романа манифестирует их потенциал коммуникации, а не только «постмодернистской игры».

Возвращаясь к вопросу о сакральности, приведем еще один пример из романа:

«И вот возвращаюсь обратно к велосипеду и вижу: пук ржавой колючки с меня ростом пророс лебедой. И, освещенный закатом, он начинает рдеть. Горит, как куст.

И вдруг говорит:

– Стой!

Я стою.

Он молчит.

Я его спрашиваю:

– Кто ты?

А пламенеющий пук:

– Не видишь, что ли? Я – альфа и омега, Гог и Магог, Гелдат и Модат, одесную и ошуйцу, вершки и корешки, вдох и выдох, семя, племя, темя, вымя, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Я есмь то, что я есмь. Швец, жнец и на дуде игрец. Не бойся меня. Просто с разными людьми говорю по-разному. Ведь мы живём в мире, где каждая снежинка отличается одна от другой, зеркала на самом деле ничего не отражают, и у каждой родинки есть свой непохожий на других человек. Говори!

Я:

– А что мне сказать?

– Скажи: все кругом – это весть и вестник одновременно.

Я:

– Все кругом – это весть и вестник одновременно.

Пламенеющий пук:

– Ну, и в чем проблема?

Я:

– Они все хотят мне объяснить, что для любви другой не нужен. Мол, еще Платон говорил: любовь присутствует в любящем, не в любимом».

Возникновение горящего куста (или неопалимой купины) с довольно специфической речевой характеристикой может быть воспринята двойственно: и как профанация сакрального, и как его утверждение. Но поскольку мы помним, что сакральный статус возвращается слову, а не какому бы то ни было другому воплощению религиозного сознания, и текст работает на это, можно воспринять чрезмерно прямую метафору как момент необходимой встречи дискурсивного потока с категорией сакрализации. Спор о платоновской концепции любви – это, несомненно, спор о коммуникации. Нужен ли Другой для коммуникации? На уровне текста оказывается, что нет – достаточно его фиктивного присутствия. Но на уровне актуализации текста Другой оказывается необходимым условием его существования.

Вопрос в том, зачем структура эпистолярного романа выхолащивается до полного отсутствия диалогического начала, но при этом насыщается гипертрофированными знаками сакральности (сополагающейся с понятием коммуникации)? Можно ли сказать, что такого рода двойная трансформация текста является инструментом воскрешения субъектности, и если да, то о чьей идентичности идет речь? С нашей точки зрения, в первую очередь субъектную позицию имеет возможность занять читатель. В то же время, придерживаясь мнения о том, что в современной риторике функции писателя и читателя нельзя до конца разграничивать, мы предполагаем, что через актуализацию читателя и происходит актуализация автора текста.

Вероятно, это и есть вторичное по отношению к дискурсу восстановление субъектности через коммуникацию с Другим, в роли которого выступает текст, нарочито лакунарный и дискретный в коммуникативном плане.

Таким образом, исходя из всего выше сказанного, можно сделать вывод, что «Письмовник» ‒ это роман, принадлежащий к эпистолярному жанру. Признаки данного жанра по-своему реализованы автором, более близки к современной жизни. Письма героев – это скрытые дневниковые записи, которые помогают автору полностью раскрыть характер героев, т.к. только с самим собой человек может быть абсолютно честен.

 

 

 

2.2. «Письмовник» как источник информации о проявлении гендерных особенностей в языке

 

Проблема гендерной маркированности языка всегда была актуальной темой в литературных исследованиях. Возможно ли, только читая книгу, определить: кто ее написал – мужчина или женщина?

Считается, что для женской или так называемой феминной прозы в первую очередь важны межчеловеческие отношения. Мужская же литература исключает мелодраму, а роман как литературный жанр существует только благодаря женщинам. Женщина-автор – это тонкий психолог, с развитым чувственным восприятием мира, большое внимание уделяет рефлексии. В то время, как большая часть мужской прозы относится к научно-популярной литературе. Они дают богатый материал для объяснения жизни в теории так же, как и произведения писателей-философов, использующих литературный язык и образы для передачи более глубоких философских мыслей.

Как же проявляются гендерные особенности в языке в романе Михаила «Письмовник»?

Авторы писем – это два человека: мужчина и женщина. Писателю удалось в своем произведении очень четко воссоздать особенности женской и мужской прозы.

Главная героиня – Саша, молодая девушка, «жадная для счастья». Ее письма очень эмоциональны: «Смотрю на закат. И думаю: вдруг ты сейчас, в этот самый миг, тоже смотришь на этот закат? И значит, мы вместе…». В ее письмах много восклицательных знаков, чувств: «Перечитала твою первую открытку. Да! Да! Да! Именно так! Все рифмуется! Посмотри кругом! Это же рифмы! Вот мир видимый, а вот – если закрыть глаза – невидимый…». Саша влюблена, все вокруг вызывает ее восторг: звуки, запахи, краски. И явление ей пламенеющего куста воспринимается ею как подтверждение их безумной любви: «Я все поняла! Мы уже муж и жена. Мы всегда ими были. Ты – мой муж. Я – твоя жена. И это самая чудесная рифма на свете».

И вот матери Володи приходит похоронка. Мир Саши мгновенно рушится: «Два дня я пролежала, не вставая. Зачем вставать? Все оледенело. И душа, и ноги…». Она не знает, как ей жить дальше. Идя по парку, она видит, как укрывают статуи на зиму: «Там как раз закрывали статуи на зиму деревянными щитами. Как в гробы заколачивали… Я стояла и смотрела. Никак не могла уйти. Совсем замерзла. Это меня заколачивали. Это я в гробу». Эти слова полны драмы, обреченности. Героине кажется, что ее жизнь закончилась.

Однако жизнь не стоит на месте. И вот она уже выходит замуж за художника и ждет ребенка: «Я жду ребенка. Все время представляю, какой он. С тыквенное семечко. С мочку уха. С наперсток. Со скомканный чулок. Девять сантиметров, сорок пять граммов…». Саша с удовольствием описывает свои беременные причуды, зверский аппетит, токсикоз… Но и здесь ее счастье длилось недолго: новая – трагедия: выкидыш: «За что? Все время задаю себе вопрос: за что? Почему нужно наказывать именно так? Именно этим?». Мир для нее снова рухнул, муж стал ей не нужен. Да она и изначально не понимала, как же все произошло. Наверное, встречи с художником были лишь попыткой заткнуть дыру, образовавшуюся в сердце после потери любимого. И вот новая дыра в душе.

Чувства и мысли Саши близки и понятны любой женщине, пережившей измену или потерю любимого, смерть ребенка. Это ощущение пустоты, неприкаянности, вины и в тоже время жажда тепла, желание, чтобы кто-то обнял и сказал, что все закончилось, что все будет хорошо… Однако бороться приходится снова за себя самой. Нужно попытаться выстроить новую жизнь на осколках прежней.

Автор находит простые, понятные слова, чтобы раскрыть перед читателем личность главной героини. Она не идеальна, но такая близкая. В конце романа героиня живет в квартире с окнами на зоопарк, где животные заперты в клетках. Также заперты души людей в клетках собственных тел, страхов и бытовых проблем. Все в этом доме серое и чужое. Только письменный стол, листок бумаги, ручка символизируют свет и счастье. Это возможность написать еще одно письмо любимому человеку. Быть долгожданным и быть верным. Ценить жизнь и дарить тепло – каждому человеку. Матери, которая борется с раком. Подруге Янке, у которой двое детей, муж и куча любовников. Молоденькой девушке на остановке, которая вдруг понимает, что беременная. Отцу, который умирает от инсульта. Научиться просить прощения и прощать. Сделать все возможное, что в твоих силах – настрадаться – и окунуться в сказку с бесконечным концом, став настоящим: «Решила – слеплю себе девочку. Будет у меня дочка. Беру снег, а он ловкий, лепкий. Все получается – ручки, ножки… Чудесная получилась девочка! Взяла ее осторожно и понесла домой… Я тоже тебя люблю. Очень-очень! И положила голову мне на колени».

Письма Володи совсем другие. Они наполнены рассуждениями о смысле жизни, о месте человека в ней, о жизни и смерти. Уже в первом письме звучат эти вопросы: «И вот ходил-бродил. И вдруг подумал: кто я? Где я? И пошел мыть сортир. И во всем мире появилась какая-то легкость. Нужно было здесь оказаться, чтобы научиться понимать простые вещи». Сколько раз на протяжении романа Володе будет казаться, что он нашел ответ на самый главный вопрос. Однако жизнь снова и снова будет подбрасывать ему пищу для размышлений.

Володя ассоциируется в романе с Гамлета: «Знаешь, о чем я тогда писал? О Гамлете. Вернее, о себе, что вот и у меня умер, а может, и не умер отец, а мать вышла замуж за другого, да еще и слепого, но совершенно непонятно, почему все должны травить друг друга и пронзать острыми предметами, не заливая при этом сцену кровью. А если все умрут просто так, сами по себе, прожив жизнь – это что уже не будет Гамлет? Да еще страшнее! Подумаешь, призрак отца! Детские страшилки…И почему все начинается только с его возвращения в отчий замок, а что же до этого он не был Гамлетом?.. А ведь это и есть самое интересное – что было с ним до всех этих встреч с призраками, отравлений, глупых театральных трюков, вроде прятаний за ковер. Жил себе – вот как я живу. Без всяких предсмертных монологов в стихах. И нужно написать его жизнь до». И в этом же письме: «Я писал, что хочу стать самим собой. Я еще не я. Не может быть, чтоб вот это было мной. Хотелось вырваться из календаря. Вот, вырвался». Герой приравнивает себя к Гамлету. Он отправляется на войну – войну с собой – быть или не быть? Вопрос решается сам собой: «чтобы стать настоящим, необходимо существовать в сознании не своем, которое так ненадежно, но в сознании другого человека. И не просто человека, а того, кому важно знать, что ты есть». И Володя, и Саша – настоящие. Они живут в сознании друг друга, как те люди на картинке над кроватью. Гамлета не существует, но он жив в сознании Володи до тех пор, пока тот ему нужен для осознания себя.

В письмах и Володи, и Саши много неприглядного, страшного, грязного. Автор не создает для них идеальный мир, а в реальном мире много грязи.

Вот Саша пишет о том, как она помогает женщинам избавиться от нежелательной беременности: «А теперь – повелительница жизни. Весть и вестник. Ставлю запятые во фразе: казнить нельзя помиловать. Петелькой выскребаю. На лоточке ручка, ножка, смотрю, чего еще недостает – пока все не выскребу. Прихожу уставшая после работы домой, а это недом». Нет в русском языке такого слова «недом», а у Шишкина есть, и оно помогает осознать, насколько пуста жизнь Саши. Ей хочется тепла, хочется детей, семьи, но жизнь к ней жетока.

Вот Володя описывает жуткие картины из взятого Тянцзина: «На пожарище под дымящимися балками и стропилами копались перемазанные золой свиньи. Они копались в каких-то поленьях и головешках, и я не сразу понял, что это обугленные трупы. Там была черная и истлевшая рука, и я видел, как от толчка пальцы осыпались. И от всего этого шла ужасная вонь. В голове еще пронеслось – вот я и увидел, как свиньи едят жареных людей, а зачем мне нужно это видеть?». Увидеть все эти жуткие картины, испытать страх, опустошенность, болезнь и не сойти с ума на этой бесконечной войне – уже огромное достижение.

Детство героев тоже было далеко не без облачным. Володя не может простить мать за то, что она вышла замуж за слепого и ничего не рассказывает ему об отце. Саша не чувствует любви матери, застает ее за изменой и начинает ненавидеть. Только к концу романа герои осознают, что были неправы по отношению к близким людям. Саша корит себя на похоронах матери: «Еще вспомнила, как мы с ней ругались, когда я была злой и беспощадной девчонкой, ненавидела ее и один раз даже пожелала ей смерти – и вот это произошло».

А вот похороны отца, наоборот, приносят героине облегчение. Она в этот странный миг почему-то испытывает состояние счастья. Она до последнего была рядом с отцом, держала его за руку и знала, чувствовала, что он страдал, что смерть стала для него облегчением.

Вот Володя вспоминает о слепом отчиме, которого когда-то ненавидел, а сейчас оценил его жажду жизни: «А он был сильным, жадным до жизни, и мама поэтому за него держалась. Отчим, кажется, вообще не чувствовал себя убогим и обделенным. Он не видел света совсем не так, ка мы, если нам завязать глаза. Он не видел света, как зрячий не видит его коленкой или локтем».

Если говорить еще о гендерном аспекте языка Михаила Шишкина, то необходимо отметить тот факт, что в романе «Письмовник» не только женщины способны на настоящую любовь, но и мужчины тоже. Через письма Володи автор показывает, как сильно он любит свою Сашеньку, к какими теплом и нежностью о ней вспоминает: «Саша! Пишу тебе, девочка моя, и забываю обо всем, что кругом! Как хорошо!.. Особенно люблю ту тропинку через наш лес. Мне так нравится, как ты всякий раз удивляешься, что я знаю названия растений. А что тут такого? Это каждый может. Любимая моя! Подожди еще немного! Я иду!». Если в начале романа именно Саша вспоминает встречи с любимым, переживает их снова и снова, то ближе к концу можно увидеть, как это встречи становятся всем для Володи. Он буквально вспоминает и проживает каждое мгновение вновь и вновь. Его любовь только крепнет с каждым днем, проведенным вдали от любимой. И это помогает ему выживать в ужасных условиях военного времени.

Таким образом, говоря о гендерных особенностях в языке в романе Михаила Шишкина «Письмовник», можно сделать вывод о том, что писатель сумел точно и емко подобрать слова, чтобы передать особенности и женской, и мужской личности. Его героев объединяет настоящая любовь, умение противостоять мерзостям жизни и тяга к теплу. Да, их путь был непростым, однако до самого конца они смогли сохранить в себе истинные человеческие ценности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Итак, целью данной работы было изучить роль стилистически окрашенной лексики в романе М. Шишкина «Письмовник», особенности ее гендерного аспекта.

В ходе работы было выявлено, что под стилистически окрашенной (маркированной) лексикой понимаются лексические единицы, характеризующиеся способностью вызывать особое стилистическое впечатление вне контекста.

Е.Ф. Петрищева в современном русском языке выделяет три типа стилистически маркированной лексики: лексика, сообщающая о сфере своего употребления; лексика, характеризующая говорящего; лексика, сообщающая об отношении говорящего к предмету речи.

Существенными признаками стилистически окрашенной лексики являются: наличие непредметной информации и способность данной группы слов вызывать в сознании носителей языка особое эмоциональное впечатление.

Язык Михаила Шишкина уникален. Творчество М. Шишкина уже на протяжении нескольких лет активно анализируется исследователями.

Роман «Письмовник» принадлежит к жанру эпистолярного романа. Признаки данного жанра по-своему реализованы автором, более близки к современной жизни. Каждое письмо – это отдельная глава, отдельная история из жизни героев. Письма героев – это скрытые дневниковые записи, которые помогают автору полностью раскрыть характер героев, т.к. только с самим собой человек может быть абсолютно честен. В большей части писем герои обращаются друг к другу с огромным теплом, нежностью и любовью.

Говоря о гендерных особенностях в языке в романе Михаила Шишкина «Письмовник», можно сделать вывод о том, что писатель сумел точно и емко подобрать слова, чтобы передать особенности и женской, и мужской личности. Письма Саши как истинной женщины наполнены звуками, эмоциями, драмой, нежностью, сопереживанием, теплом. В письмах Володе дано больше рассуждений о смысле жизни, о роли слова в жизни человека, о войне и смерти. Через письма автор рассказывает непростые истории жизни своих героев, постепенно обнажая их личности перед читателями. Героев М. Шишкина объединяет настоящая любовь, умение противостоять мерзостям жизни и тяга к теплу. Да, их путь был непростым, однако до самого конца они смогли сохранить в себе истинные человеческие ценности.

В дальнейшем планируется продолжить работу по изучению творчества М.П. Шишкина, в первую очередь потому, что его произведения находят живой отклик в душах читателя, а его язык прост и загадочен одновременно.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

 

1. «Мысленный волк» Алексея Варламова – как опыт символистского романа //Вестник РУДН. Серия: Литературоведение. Журналисика. – 2017. – № 1. – С. 55–65.
2. Безрукавая М.В. Романы М. Шишкина: авторская модель мира //Фундаментальные исследования. – 2014. – № 11-6. – С. 1408–1411. – Режим доступа: https://fundamental-research.ru/ru/article/view?id=35742.
3. Бочкина М.В. – Распад связи времен и его преодоление в романах «Письмовник» М. Шишкина, «Лестница Якова» Л. Улицкой и «Авиатор» Е. Водолазкина // Litera. – 2017. – № 4. – С. 87–93. – Режим доступа: https://nbpublish.com/library_read_article.php?id=24810
4. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия /пер. с фр. под ред. И. С. Вдовиной, С. Л. Фокина. – СПб.: Ювента, Наука, 1999. – 606 с.
5. Минц З. Понятие текста и символистская эстетика //Минц З. Поэтика русского символизма. – СПб.: Искусство-СПб., 2004. – 478 с.
6. Можейко М.А. Язык // Новейший философский словарь /сост. А.А. Грицанов. – Минск: Изд. В.М. Скакун, 1998. – С. 863–868.
7. Монхбат И. Текст и сюжет как форма оправдания мира в романе Михаила Шишкина «Письмовник» //Филология и литературоведение. – 2014. – № 11. – Режим доступа: https://philology.snauka.ru/2014/11/1020.
8. Мотеюнайте И. Слово как способ преодоления времени в романах Михаила Шишкина и Евгения Водолазкина //Знаковые имена современной русской литературы: Михаил Шишкин /под ред. А. Скотницкой, Я. Свежего. – Краков: SCRIPTUM, 2017. – С. 228–238.
9. Муравьев В.С. Эпистолярная литература //Литературная энциклопедия терминов и понятий /Сост. А.Н. Николюкин. – М.: НПК «Интеклвак», 2001. – С. 1233–1234.
10. Нефагина Г.Л. Русская проза конца ХХ века: Учеб. пособие. 2-е изд. – М.: Флинта: Наука, 2005. – 320 с.
11. Нижникова Л.В. Письмо как тип текста: автореферат к диссертации. – Одесса, 1991. – 27 с.
12. Никитина О.В. Эпистолярные повествования в художественной литературе //Филологические этюды. – Саратов, 1998. – Вып. 1. – С. 219–222.
13. Ножкина Э.М. Языковая личность в структуре письма. // Вопросы стилистики. – Саратов, 1996. – Вып. 26. – С. 53–63.
14. Оробий С. Василонская башня Михаила Шишкина опыт модернизации русской прозы. – Благовещенск: Издательство БГПУ, 2011. –165 с.
15. Оробий С.П. Матрица современности: генезис русского романа 2000-х гг. – СПб.: ИД «Петрополис», 2014. – 372 с.
16. Паперно И.А. Переписка как вид текста. Структура письма. //Материалы Всесоюз. симп. по вторичным моделирующим системам. I (5). –Тарту, 1974. – С. 214–215.
17. Петрищева Е.Ф. Стилистически окрашенная лексика русского языка. – М.: Наука, 1984. – 222 с.
18. Прохорова Т.Г. «Новая сентиментальность» в романах М. Шишкина «Письмовник» и Е. Водолазкина «Авиатор» //Вестн. Том. гос. ун-та. Филология. – 2019. – №59. – Режим доступа: https://cyberleninka.ru/article/n/novaya-sentimentalnost-v-romanah-m-shishkina-pismovnik-i-e-vodolazkina-aviator.
19. Рогинская О.О. Эпистолярный роман: поэтика жанра и его трансформация в русской литературе: автореферат диссертации на соискание научной степени кандидата филологических наук:10.01.08. ‒ М., 2002. ‒ 23 с.
20. Рогова Е.Н. Некоторые аспекты художественной целостности романа М. Шишкина «Письмовник» //Вестн. Том. гос. ун-та. Филология. – 2014. – №5 (31). – Режим доступа: https://cyberleninka.ru/article/n/nekotorye-aspekty-hudozhestvennoy-tselostnosti-romana-m-shishkina-pismovnik.
21. Шишкин М. Письмовник. – [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://kniga-online.com/books/proza/sovremennaja-proza/page-57-119619-mihail-shishkin-pismovnik.html.

Приложения: