Российско–кавказские взаимоотношения и их интерпретация в художественной, научно–популярной и краеведческой литературе

Автор: Салманова Марем Мусаевна

Организация: ГБПОУ Грозненский педагогический колледж

Населенный пункт: Чеченская Республика, город Грозный

Аннотация. В статье рассматривается ряд художественных произведений и публицистических текстов в которых фиксируется сложность русско – кавказского взаимодействия в 19 и первой четверти 20 веков. Подробно говорится о творчестве Л. Н. Толстого и М. А. Булгакова на фоне Кавказской и Гражданской войны.

Ключевые слова: историософия, оппозиция, феномен, П. Катенин, Б. Пастернак, Чечен-аул, подотдел, «Сыновья муллы».

 

В книге Я. Гордина «Зачем России нужен был Кавказ (иллюзии и реальность)» (Журнал «Звезда», Санкт-Петербург, 2008) автор пишет : «Мир Кавказа отнюдь не был идилличен, но для реализации принципа психологической компенсации этого и не требовалось. Символом Кавказа для русского человека были горы – тип ландшафта, резко контрастировавший с российской плоскостью, антитеза Великой русской равнине. Если мы вспомним «дорожную лирику» русских поэтов, то окажется, что доминирующий элемент пейзажа – степь, равнина, подавляющая своим однообразием…Горы очаровывали русского дворянина при первом своем появлении на горизонте. Горы сами по себе были вызовом жизненной тривиальности. Это был мятеж природы против унылой упорядоченности. Горы – пространственная вертикаль – приобретали смысл, далеко выходящий за пределы топографии. Радикальная смена рельефа была не главной, но достаточно важной составляющей взаимоотношений русского человека и Кавказа. Из характера горного пейзажа вырастала философская концепция края. Война в горах, однако, переключала восприятие горного ландшафта в иной, так сказать, регистр» ( 1, 28-29) Так например, полковник Константин Бенкендорф об одном своём дагестанском походе говорил : «Здесь все перемешано, все разбито, все в беспорядке; точно чудовищные волны океана как бы внезапно застыли и окаменели в бурю; это полное изображение первобытного хаоса.

Восхищаешься потрясающей красотой величественного и внушительного зрелища, но вместе с тем испытываешь чувство ужаса, как бы очутившись перед вратами ада» (там же, 28). А русский офицер и поэт П. Катенин в 1835 году пишет знаменитый сонет «Кавказские горы» :

 

 

Громада тяжкая высоких гор, покрытых

Мхом, лесом, снегом, льдом и дикой наготой;

Уродливая складь бесплодных камней, смытых

Водою мутною, с вершин их пролитой;

 

Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых,

Необитаемых, ужасных пустотой,

Где слышен изредка лишь крик орлов несытых,

Клюющих падеру оравою густой;

 

Цепь пресловутая всепетого Кавказа,

Непроходимая, безлюдная страна,

Притон разбойников, поэзии зараза!

 

Без пользы, без красы, с каких ты пор славна?

Творенье божье ты иль чертова проказа?

Скажи, проклятая, зачем ты создана?

 

И блестяще образованный Бенкендорф, и талантливый Катенин, как формулирует Я. Гордин, очертили психологический парадокс, игравший немалую роль в духовном восприятии Кавказа русским человеком. Этим психологическим парадоксом является восторг перед грандиозным величием горного пейзажа, смешанный с почти мистическим ужасом. Далее автор замечает, что опасности кавказской жизни и близость смерти для достаточно большой части русского дворянства являли одну из притягательных черт Кавказа.

Необходимо заметить, что интерес к Кавказу как к культурно-историческому феномену был сформирован, в том числе, под влиянием эстетики романтизма. Именно романтизм указал пути бегства в иной мир, имеющий иную степень и качество свободы, и именно романтики впервые заговорили о том, что сегодня мы называем диалогом культур.

И не уместно ли, опять вернуться к тому парадоксу, о котором мы вспоминали выше и суть которого выражается в лаконичном латинском афоризме – «odi et amo» - люблю и ненавижу (Кавказ). А ведь еще в 1931 году великий классик русской советской литературы Б. Пастернак написал «удивительные по историософской проницательности строки» (Я. Гордин) :

 

Шли дни, шли тучи, били зорю,

Седлали, повскакавши с тахт,

И — в горы рощами предгорья

И вон из рощ, как этот тракт.

 

И сотни новых вслед за теми,

Тьмы крепостных и тьмы служак,

Тьмы ссыльных, — имена и семьи,

За родом род, за шагом шаг.

 

За годом год, за родом племя,

К горам во мгле, к горам под стать

Горянкам за чадрой в гареме,

За родом род, за пядью пядь.

 

И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Не виданную на войне.

 

Чем движим был поток их? Тем ли,

Что кто-то посылал их в бой?

Или, влюбляясь в эту землю,

Он дальше влекся сам собой?

(«Волны»)

«Черта…не виданная на войне» - это и есть «страстная увлеченность «диким» и сражающимся краем, культурно-психологическое слияние с ним». И разве ожесточенная борьба с горцами не была своеобразной проекцией философии единства и борьбы противоположностей. Я. Гордин пишет, что эта причудливость психологических отношений существовала и на уровне солдат. Приведем следующий удивительный фрагмент из воспоминаний Бенкендорфа : «Однажды, в одном селении, в базарный день возникла ссора между чеченцами и апшеронцами; куринцы не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому они пришли на помощь? Конечно, не апшеронцам! «Как нам не защищать чеченцев, - говорили куринские солдаты, - они наши братья, вот уже 20 лет, как мы с ними деремся!...» (там же, 50).

Безусловно, что один из наиболее сильных фрагментов книги Гордина – это обозначенные для того исторического момента духовно-нравственные противоречия оппозиции Кавказ – Россия. «В этом отношении, - пишет Я. Гордин, - Кавказ был противовесом русской жизни. Отсюда его обаяние для неудовлетворенного русского дворянина. Кавказ как мир предельных состояний – в природе, в силе человеческих страстей, в постоянной близости опасности и смерти, был антиподом российской скованности. Душевная размашистость русского человека была искусственно скована сконструированными сдержками. Горец же органичен в своей свободе и ограничен естественно сложившимися обычаями. Горец – непрерывная естественная традиция, дающая прочную психологическую опору. Русский дворянин – жертва прерванной традиции, испытывающий дискомфорт от неорганичности системы, в которую он включен. Горец живет непререкаемым преданием, русский дворянин – писаной историей, которую легко поставить под сомнение» (там же, 51).

• наш взгляд, тема дороги становится магистральной темой книги Н. Эйдельмана «Быть может за хребтом Кавказа» (Москва, ВАГРИУС, 2006). Автор замечает, что книга названа знаменитой лермонтовской строкой, потому что в ней звучит незавуалированная надежда - за «хребтом» будет другая жизнь, «всевидящий глаз» там близорук, а «всеслышащие уши» - глуховаты. По его мнению, Кавказ оттого столь сильно и притягивал многих российских людей, что помогал им отыскать, понять самих себя, заново открыть смысл и суть таких начал, как дружба, честь, свобода. И именно поэтому, образ дороги, похожей на жизнь, где есть начало, конец и цель (пусть призрачная), в русской литературе с кавказским контекстом воспринимается уже как философская категория (с дороги начинается великий роман «Хаджи-Мурат» великого Л. Н. Толстого). Их мечта – «быть может за хребтом Кавказа…» - даже не осуществившись, была небесплодной. Без нее не явились бы великие произведения, великие характеры.

Л. Н. Толстой работает над романом «Хаджи-Мурат» с 1896 по 1905 год. А уже через 14 лет, в разгар братоубийственной гражданской войны, на Кавказе оказывается русский писатель М. А. Булгаков. Странные дороги жизни приводят странного русского писателя не куда-нибудь, а именно в Чечню и именно здесь, в этом клубке противоречий – политических, идеологических, религиозных, социальных начинается творческая судьба одного из лучших русских писателей 20-го века – М. А. Булгакова. Сразу надо оговориться, что Булгаков относится к тому типу людей, творческих личностей, которые , мечтая о покое и спокойной жизни оказались втянуты революционным вихрем в круговорот жестоких и кровавых событий. Итак, приведем хронологию нескольких лет из жизни еще даже не писателя, а пока только врача М. Булгакова (по кн. Энциклопедия Булгаковская. Б. Соколов. ЛОКИД-МИФ, Москва, 2000) :

1919 год :

1) Начало февраля – мобилизация Булгакова как военного врача в армию УНР.

2) Конец августа – Булгаков предположительно мобилизован в Красную Армию и вместе с ней покидает Киев.

3) 14-16 октября – вместе с частями Красной Армии возвращается в Киев и в ходе боев на улицах города переходит на сторону (или попадает к ним в плен) Вооруженных сил Юга России; становится военным врачом 3-его Терского казачьего полка.

4) Конец октября или начало ноября – прибытие Булгакова на Северный Кавказ.

5) Ноябрь – в составе 3-его Терского казачьего полка участвует в походе на Чечен-аул и Шали-аул против восставших чеченцев.

6) 26 ноября – первая публикация Булгакова. Фельетон «Грядущие перспективы» в газете «Грозный».

7) Конец ноября и конец декабря – приезд во Владикавказ. Булгаков оставляет занятия медициной и начинает работать журналистом в местных газетах.

1920 год :

1) Январь и февраль – публикация фельетонов во владикавказских газетах.

2) Апрель – работа заведующим литературным отделом подотдела искусств Владикавказского ревкома.

3) Конец мая – становится заведующим театральным отделом подотдела искусств.

4) 4 июня – премьера пьесы «Самооборона» на сцене Первого Советского театра во Владикавказе.

5) Июль и август – пишет драму «Братья Турбины».

6) 21 октября – премьера пьесы «Братья Турбины»

7) 25 ноября – Булгаков изгоняется из подотдела искусств.

1921 год :

1) 1 апреля – публикация во владикавказской газете «Коммунист» фельетона «Неделя просвещения».

2) Конец апреля – начало мая – совместно с юристом Туаджином Пайзулаевым, кумыком по национальности, Булгаков пишет пьесу «Сыновья муллы».

3) 15 мая – открытие Горского Народного художественного института во Владикавказе. Булгаков приглашен на должность декана театрального факультета. Премьера пьесы «Сыновья муллы» на сцене Первого Советского театра в исполнении актеров – любителей.

4) 26 мая – отъезд в Тифлис. Скитания и в итоге в ноябре Булгаков прописывается в Москве в квартире №50 дома 10 по Б. Садовой.

Такова хронология, а теперь некоторые из этих событий, но только сквозь призму булгаковской прозы и драматургии. Итак :

1. Рассказ «Необыкновенные приключения доктора» (Рупор, М., 1922, №2).

Герой «НПД» признается :«Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки. У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии». Ирония судьбы в том, что человек с таким отношением к войне и насилию, умный и ироничный оказывается в самом сердце Чечни, в Ханкальском ущелье : «Узун-Хаджи в Чечен-ауле. Аул растянулся на плоскости на фоне синеватой

дымки гор. В плоском Ханкальском ущелье пылят по дорогам арбы, двуколки. Кизляро-гребенские казаки стали на левом фланге, гусары на правом. На вытоптанных кукурузных полях батареи. Бьют шрапнелью по Узуну. Чеченцы как черти дерутся с "белыми чертями". У речонки, на берегу которой валяется разбухший труп лошади, на двуколке треплется краснокрестный флаг. Сюда волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках. Грозовая туча ушла за горы. Льет жгучее солнце, и я жадно глотаю смрадную воду из манерки. Мечутся две сестры, поднимают бессильные свесившиеся головы на соломе двуколок, перевязывают белыми бинтами, поят водой. Пулеметы гремят дружно целой стаей. Чеченцы шпарят из аула. Бьются отчаянно. Но ничего не выйдет. Возьмут аул и зажгут. Где ж им с двумя паршивыми трехдюймовками устоять против трех батарей кубанской пехоты... С гортанными воплями понесся их лихой конный полк вытоптанными, выжженными кукурузными пространствами. Ударил с фланга в терских казачков. Те чуть теку не дали. Но подсыпали кубанцы, опять застрочили пулеметы и загнали наездников за кукурузные поля на плато, где видны в бинокль обреченные сакли». То, что сам Булгаков непосредственно участвовал в этом бою, доказывается точностью деталей боевых действий и перечнем частей, участвовавших в сражении. Историки установили, что в сражении за Чечен-аул действительно участвовали все названные в «НПД» части: 1-й Кизляро-Гребенский и 3-й Терский казачий полки и 1-й Волжский гусарский полк, а также три батареи кубанской пехоты.

А сцена уничтожения чеченского аула у Булгакова перекликается со сценой уничтожения аула у Толстого. Сравним :

«Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали за

кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал.

Взяли Чечен-аул... И вот мы на плато. Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья. По кривым уличкам метет пламенная вьюга, отдельные дымки свиваются в одну тучу, и ее тихо относит на задний план к декорации оперы "Демон". Пухом полна земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси. У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в котел. Золотистый, жирный бульон - объедение. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев. А там, в таинственном провале между массивами, по склонам которых ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун со всадниками.

Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом - не

жги аулов». Это у Булгакова. А так у Толстого :

«Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены: были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами».

Образованный доктор читал, конечно же, всю русскую классику, от Лермонтова и до Толстого. И он не испытывает ненависти к горцам. Где-то в глубине души, а может быть и не в глубине, он чеченцев понимает, он чеченцам сочувствует и он сожалеет, что сам втянут в эту ему ненужную войну. Доктор признается самому себе : «Что произойдет в случае встречи с чеченцами, у которых спалили пять аулов, предсказать нетрудно. Для этого не нужно быть пророком». И опять никакой ненависти – одна лишь только констатация. И именно в чечен-аульском сражении доктор (или Булгаков) видит картину, которая надолго запала ему в душу :

« ...Ворон взмыл кверху. Другой вниз. А вон и третий. Чего это они

крутятся? Подъезжаем. У края брошенной заросшей дороги лежит чеченец. Руки разбросал крестом. Голова закинута. Лохмотья черной черкески. Ноги голые. Кинжала нет. Патронов в газырях нет. Казачки народ запасливый, вроде гоголевского Осипа:

- И веревочка пригодится.

Под левой скулой черная дыра, от нее на грудь, как орденская лента, тянется выгоревший под солнцем кровавый след. Изумрудные мухи суетятся, облепив дыру. Раздраженные вороны вьются невысоко, покрикивают...»

Позднее, в лучшем русском романе 20-го века, в «Мастере и Маргарите» снова возникнет безымянный, убитый и ограбленный казаками чеченец, но возникнет он уже в образе Иешуа Га – Ноцри.

И не случайно рассказ кончается актуальной фразой, напоминающей скорей антивоенный лозунг – «Проклятие войнам отныне и вовеки!»

История создания пьесы «Сыновья муллы» уже сама по себе служит сюжетным фрагментом как минимум двух ранних произведений М. Булгакова – рассказа «Богема» (Красная Нива, М., 1925, №1) и повести «Записки на манжетах» (1922-1924 гг.). Начнем с того, что работа над пьесой во Владикавказе – шаг вынужденный. Сам Булгаков в «Богеме» пишет :

« Как перед истинным Богом, скажу, если кто меня спросит, чего я

заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.

Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это

за Владикавказ.

Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру... А вслед за призраком постучал присяжный поверенный Гензулаев - светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.

Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически.

- Что ж это вы так приуныли? (это Гензулаев.)

- Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...

- Не спорю. Владикавказ - паршивый город. Вряд ли даже есть на свете

город паршивее. Но как же так помирать?

- Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе

искусств денег нет и жалованья платить не будут.

И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним

революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня научил: а я по молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии к нему. Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт. Так, так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.

- Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.

- Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

Мы ее написали в семь с половиной дней, потратив, таким образом, на

полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем Мир.

Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую

бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию».

В «Записках на манжетах» Михаил Афанасьевич опять подробно восстанавливает историю рождения пьесы. И опять чувство искреннего стыда :

« - Сто тысяч... У меня сто тысяч!.. Я их заработал!

Помощник присяжного поверенного, из туземцев, научил меня. Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:

- У меня тоже нет денег. Выход один - пьесу нужно написать. Из туземной

жизни. Революционную. Продадим ее...

Я тупо посмотрел на него и ответил:

- Я не могу ничего написать из туземной жизни, ни революционного, ни

контрреволюционного. Я не знаю их быта. И вообще я ничего не могу писать. Я устал, и, кажется. У меня нет способности к литературе.

Он ответил:

- Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт - чепуха! Я

насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.

И мы писали.

Он нежился у печки и говорил:

- Люблю творить! Я скрежетал пером...

Через семь дней трехактная пьеса была готова. Когда я перечитал ее у

себя, в нетопленой комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В

смысле бездарности - это было нечто совершенно особенное, потрясающее! Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного творчества. Не верил глазам! На что же я надеюсь, безумный, если я так пишу?! С зеленых сырых стен и из черных страшных окон на меня глядел стыд. Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожать! Порвать, сжечь... от людей скрыть. Но от самого себя - никогда! Конечно! Неизгладимо. Эту изумительную штуку я сочинил. Конечно!

 

В туземном подотделе пьеса произвела фурор. Ее немедленно купили за 200 тысяч. И через две недели она шла.

В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, - после того, как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, - кричали:

- Ва! Подлец! Так ему и надо!

И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: "автора!"

За кулисами пожимали руки.

- Пирикрасная пыеса! И приглашали в аул...

...Вы, беллетристы, драматурги в Париже, в Берлине, попробуйте!

Попробуйте, потехи ради, написать что-нибудь хуже! Будьте вы так способны, как Куприн, Бунин или Горький, вам это не удастся. Рекорд побил я! В коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 21-м году, в его начале...»

Остановимся подробнее на личности булгаковского соавтора «Сыновей муллы». Им был кумык Туаджин Пейзулаев, уроженец селения Аксай в Дагестане, успевший до революции окончить юридический факультет Петербургского университета. В начале 1920-х годов он жил во Владикавказе, а позднее переселился в Москву, где и скончался в 1936 году. Известно, что Булгаков вспомнил своего владикавказского приятеля, когда начал писать роман «Мастер и Маргарита». В ранних редакциях директора Театра Варьете Степана Богдановича Лиходеева звали Гарася Педулаев, а нечистая сила бросала его не в Ялту, а во Владикавказ (по Б. Соколову). Что же касается пьесы, то она была поставлена во Владикавказе в мае 1921 года местной ингушской труппой. Позднее пьеса была переведена на осетинский язык с заменой мусульманских имен на осетинские. В осетинском переводе 1930 года стоит только фамилия Булгакова. После приезда в Москву драматург уничтожил рукопись «Сыновей муллы». Однако в 1960 году в Грозном был обнаружен суфлерский вариант пьесы. Действительно – «Рукописи не горят!».

 

Список использованной литературы:

1.Гордин. Я. Зачем России нужен был Кавказ, Журнал «Звезда», Санкт-Петербург, 2008.

2.Эйдельман Н. «Быть может за хребтом Кавказа», М., ВАГРИУС, 2006.

3.Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская, ЛОКИД-МИФ, Москва, 2000.

4.Булгаков, М.А. Пьесы / М.А. Булгаков. – М., 1987.

5.Булгаков, М.А. Рассказы и повести / М.А. Булгаков. – М., 2005.

6.Толстой Л.Н. Хаджи-Мурат. Повесть. - М.: Мартин, 2020.

7.Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. М.: СЛОВО/ SLOVO.

2003-2005.

 

 

 

 

Опубликовано: 26.09.2024